Розанов В В - Революционная Обломовка
В.В.Розанов
РЕВОЛЮЦИОННАЯ ОБЛОМОВКА
Вот мы целый век сокрушались о себе, что народ - компилятивный,
подражательный,- заучившийся иностранцами до последнего,- и ничего
решительно не умеющий произвести оригинального из себя самого. И никто,
кажется, не сокрушался более об отсутствии самобытности у русского народа,
как я сам. Пришла революция, и я подумал: "Ну вот, наконец пришла пора
самому делать, творить. Теперь русского народа никто не удерживает. Слезай
с полатей, Илья Муромец, и шагай по сту верст в день".
И все три месяца, как революция, я тороплюсь и тороплюсь, даже против
своего обыкновения. Пишу и письма, утешаю других, стараюсь и себя утешить.
Звоню тоже по телефону. Но ответы мне - хуже отчаяния. О Нестерове один
литературный друг написал мне, что он было окончил огромное новое полотно с
крестным ходом, в средоточии которого - царь и патриарх, дальше - народ,
городовые, березки,- и вот что же теперь с такою темою делать, кому она
нужна, кто на такую картину пойдет смотреть. Сам друг мой 1, сперва было
очень о революции утешавшийся и поставивший в заголовке восторженного
письма:
"3-й день Русской Республики", со времен приезда в Петроград Ленина - весь
погас и предрекает только черное. "Потому что ничего не делается и все как
парализовано". По телефону тоже звонят, что "ничего не делается и последняя
уже надежда на Керенского". Керенского, как известно, уже подозревают в
диктаторских намерениях, а брошюрки на Невском зовут его "сыном русской
революции". Он очень красив. Керенский много ездит и говорит, но не
стреляет; и в положении "нестрелятеля" не напоминает ни Наполеона, ни
диктатора.
Как это сказал когда-то митрополит Филипп, взглянув в Успенском соборе на
Иоанна Грозного и на стоящих вокруг него опричников, в известном наряде:
кафтан, бердыш, метла и собачья голова у пояса. Митрополит остановился
перед царем и изрек: "В сем одеянии 2 странном не узнаю Царя Православного
и не узнаю русских людей". Нельзя не обратить внимания, что все мы, после
начальных дней революции, как будто не узнаем лица ее, не узнаем ее
естественного продолжения, не узнаем каких-то странных и почти нетерпеливых
собственных ожиданий, и именно мы думаем: "Отчего она не имеет грозного
лица, вот как у былого Грозного Царя и у его опричников". Мы не видим
"метлы" и "собачьей головы" и поражены удивлением, даже смущением. Даже -
почти недовольством. Как будто мы думаем, со страхом, но и с затаенным
восхищением: "Революция должна кусать и рвать". "Революция должна
наказывать". И мы почти желаем увеличения беспорядков, чтобы, наконец,
революция и революционное правительство кого-нибудь наказало и через то
проявило лицо свое.
Чтобы все было по-обыкновенному, по-революционному. "А то у нас - не как у
других", и это оскорбляет в нас дух европеизма и образованности.
Между тем нельзя не сказать, что революционные преступления у нас как-то
слабы. Самый отвратительный поступок было дебоширство солдат где-то в
Самарской губернии, на железной дороге, где эти солдаты избили невинного
начальника станции, и избили так, что он умер. Их не наказали, не осудили и
не засудили. По крайней мере, об этом не писали. И еще избили также
отвратительно, по наговору какой-то мещанки, священника, но, к счастью, не
убили. Это писали откуда-то издалека, с Волги. Затем - "Кирсановская
республика", "Шлиссельбуржская республика" и "отложившийся от России
Кронштадт", с его безобразной бессудностью над офицерами и неугодными
матросами 3. Но
